11

вом объясняет им рисунки на китайской вазе («Разбитая ваза»), преподавая детям начатки своего рода политической грамоты (вот тигр в логове, филин в дупле, царь во дворце, черт в преисподней — у, какие они гадкие!). И даже стихотворение «Открытые окна», которое построено как импрессионистское изложение разрозненных ощущений дремлющего человека и в котором маленькие Жорж и Жанна занимают сравнительно мало места, — тоже заканчивается укрупняющим, расширяющим горизонт образом бескрайней и свободной морской стихии. Так интимно-личная лирика естественно соприкасается с поэтическими размышлениями о природе.

Как и другие романтики, Гюго был наделен способностью остро, живо ощущать природу; однако он н тут оставался приверженцем риторической традиции и соотносил с нею свой романтический строй восприятий. В природе его привлекает не столько прекрасное, сколько возвышенное — то, что вызывает восторг своим величием и заставляет думать о бесконечном нравственном совершенстве. Неизвестно, знал ли он слова Канта, сказавшего, что на свете две вещи достойны восхищения — звездное небо над нами и моральный закон внутри нас, — но этот афоризм был бы наверняка близок душе Гюго. В лучших его стихах природа оказывает облагораживающее воздействие на человеческую душу картиной своего величия, и не случайно она так часто предстает у Гюго в виде беспредельных просторов моря или небес:

Душа пред далью вод, не скованных границей, Расправив два крыла, взлетает гордой птицей.

(«К Гернсею»)

Даже те образы природы, в которых, казалось бы, нет ничего безмерного, смело переосмысляются поэтом, начинают нести идею возвышенного. В стихотворении «Ночь в Брюсселе» Гюго подробно рассказывает о нападении на его дом в 1871 году, когда он чуть не подвергся физической расправе после своего выступления в защиту

12

преследуемых парижских коммунаров; протокольно сухой отчет вдруг заканчивается неожиданной строкой: «...И пенье соловья мне слышалось вдали». Это своего рода вызов, но вызов не только тем, кто пытался разгромить дом поэта и от кого поэт презрительно и демонстративно отворачивается прочь. Это одновременно и вызов поэтической (риторической) традиции. Образ соловья, на протяжении веков обозначавший в европейской поэзии утонченное изящество и любовное томление, перетолкован тут в совершенно ином смысле, он символизирует отрешенность и нравственную стойкость человека перед лицом захлестывающей мир вражды и ненависти. Скромная певчая птичка играет здесь роль «звездного неба» — величественной природы, утверждающей в душе тот «моральный закон», которому старается следовать, невзирая на опасность, лирический герой стихотворения.