8

и посрамленный офицер, поняв, что осужденного не сломит даже смерть, вынужден отпустить его вновь, но уже как героя, не уронившего своей чести, а вместе с тем и чести того дела, за которое сражался.

Гюго в целом отрицательно относился к Коммуне, видя в ней лишь вспышку слепой братоубийственной злобы, однако он твердо и по тем временам смело выступал за амнистию коммунаров, против развязанного версальцами белого террора. В стихотворении «За баррикадами, на улице пустой...» он идет еще дальше в своих демократических симпатиях, показывая мальчика-коммунара не жертвой слепых страстей, а подлинным героем, изображая его не с жалостью, но с восхищением. Вместе с тем стихотворение показательно и для поэтического мышления Гюго. Обращение мальчика к офицеру мотивировано как-то нарочито небрежно, бегло: в целях психологической убедительности эту мотивировку (мальчик хотел перед казнью отнести домой часы), наверное, следовало бы разработать подробнее. В том-то, однако, и дело, что Гюго, даже излагая реальное происшествие — оно сообщается и одним из историков Коммуны, — заботится прежде всего не о жизненной достоверности. В поступке парижского мальчика он видит наглядный образец самоотверженной верности слову, сопоставимый с классическими примерами мужества и героизма. Таким сопоставлениям (в русском переводе они, правда, сильно сглажены) как раз и посвящена вторая часть текста, где говорится о доблестях легендарных героев Древней Греции. Нынешнему читателю вторая часть может показаться ненужным довеском к драматическому рассказу о маленьком коммунаре, но, отвлекаясь от нее, мы не поймем логику риторической поэзии Гюго: реальный случай из жизни интересен поэту именно тем, что обнаруживает в себе вечное, вневременное нравственное содержание. Эпизод из современной истории на наших глазах превращается в легенду; поэт, наперекор меркантильному XIX веку (а о зловещей политической роли буржуазного прагматизма и конформизма выразительно сказано, например, в стихотворении «Опора империй»), ищет в этом веке героическое начало, проявление нравственного абсолюта.