Днём Модильяни водил Анну Андреевну по музеям, особенно часто они заходили в египетский подвал Лувра. Амедео был убеждён, что лишь египетское искусство может считаться достойнейшим. Художник отвергал прочие направления в живописи. Русскую подругу он изображал в нарядах египетских цариц и танцовщиц.

Когда же наступала ночь, влюблённые выходили из мастерской и гуляли под открытым небом. По воспоминаниям Ахматовой, в те дни шли обильные дожди, и заботливый Дедо, прихватив на случай дождя огромный чёрный зонт, раскрывал его над Анной, словно пряча её от всех житейских забот. В такие минуты для Ахматовой существовал лишь он — её странный друг, казавшийся малым ребёнком, нелепый романтик, воспевающий неземные миры.

Ахматова вспоминала, что никогда не видела Амедео пьяным. Лишь однажды, накурившись гашиша, он лежал и в растерянности держал её руку, повторяя: «Sois bonne, sois douce» <«Будь доброй, будь нежной» (франц.)>. «Но ни доброй, ни нежной, — добавляла поэтесса, — я с ним не была».

Когда Ахматова, покидая Париж, прощалась с художником, тот отдал ей свёртки рисунков, как всегда подписанных коротким словом: «Моди». В переводе с французского это означало «проклятый». Амедео настойчиво просил повесить их в комнате Анны на родине. Но она спрятала рисунки итальянца в надёжное место. И лишь единственный рисунок работы Амедео Модильяни до последних дней висел у неё над изголовьем кровати.

С их последней встречи прошло долгих девять лет. Ахматова продолжала писать, прославилась. В некоторых её стихах прослеживалась тоска по Парижу и Амедео:

О, не вздыхайте обо мне,

Печаль преступна и напрасна,

Я здесь, на сером полотне,

Возникла странно и неясно.

И нет греха в его вине,

Ушёл, глядит в глаза другие,

Но ничего не снится мне

В моей предсмертной летаргии.

А. АХМАТОВА

1911 год

До конца жизни поэтесса утверждала, что в её творчестве нет ни одного стихотворения, посвящённого Модильяни. Так это или нет, теперь остаётся лишь гадать.