380

Пушкин уже был уверен, что пасквиль — дело рук Геккернов. Источником уверенности было то, что он знал о ловушке в квартире Идалии Полетики. Но, бдительно охраняя доброе имя жены, он не рассказал об этой гнусной выходке даже ближайшим друзьям. А им казалось, что никаких оснований связывать пасквиль с уважаемым дипломатом и блестящим кавалергардом, кроме ревности и подозрительности Пушкина, нет. Поэтому друзья направляли свои усилия на то, чтобы успокоить ревнивца и примирить противников.
Далее в книге подробно анализируется история попыток Геккернов отложить дуэль, потом избежать ее и, наконец, неожиданного сватовства Дантеса к сестре Натальи Николаевны. Из большого числа тонко анализируемых документов приведем один лишь пример. В книге убедительно раскрывается тактика Геккернов. Вынужденный прибегнуть к сватовству, чтобы избежать дуэли, Дантес попал в смешное и унизительное положение. Для реабилитации его в глазах света Геккерны пустили две версии: одна состояла в том, что Дантес пожертвовал собой ради чести любимой женщины, другая — что он не был вынужден к сватовству, а давно уже сгорал любовью к сестре Натальи Николаевны. Последняя версия была поддержана в научной литературе таким авторитетным исследователем, как П. Е. Щеголев: на основании письма сестры Пушкина к его отцу из Варшавы от 15 ноября 1836 г. он считал, что слухи о сватовстве Дантеса к Катерине Гончаровой распространились задолго до вызова и даже достигли далекой Варшавы. Подвергнув французский оригинал письма точному текстологическому анализу, С. Л. Абрамович показала, что маститый исследователь ошибся: во французском письме Ольги Сергеевны речь идет не о мадемуазель Гончаровой, а о мосье Гончарове — Сергее Николаевиче, дальнем родственнике жены Пушкина. Это открытие влечет следующее: некогда Л. П. Гроссман на основании семейной переписки Геккернов — Гончаровых пустил в ход сенсационное утверждение о добрачной связи Дантеса и Катерины Гончаровой и о том, что первого ребенка она родила через три месяца после свадьбы. Эта пикантная подробность многократно повторялась в разных работах. И здесь С. Л. Абрамович, спокойно анализируя текст письма, на котором строил свою аргументацию Гроссман, и сопоставляя его с другими документами, доказывает ошибочность его предположения.
Исключительно важно отметить, что преддуэльная история не превращается в книге С. Л. Абрамович в домашнюю драму Пушкина. Решительно отводя вымыслы о непосредственном участии Николая I в заговоре против поэта или о жандармах, специально якобы посланных Бенкендорфом в ложном направлении, книга С. Л. Абрамович показывает глубину реальной ответственности правительства, общества, даже друзей поэта за трагический исход конфликта. Книга начинается с анализа безысходности положения, в котором оказался поэт к 1836 г., независимо от грубого вторжения Дантеса в его семью: цензурные преследования, невозможность ни расстаться с Петербургом, ни работать, оставаясь в нем, финансовые трудности, а к этому можно было бы прибавить остро переживаемое чувство трагичности положения как России, так и европейской цивилизации, — все это привело Пушкина в то состояние напряженности, которое неизбежно должно было кончиться взрывом. Тут появился Дантес.


381

С. Л. Абрамович ясно показывает, какую роковую роль в деле дуэли сыграла светская клевета, предпочтение, которое слухи и сплетни отдавали элегантному искателю приключений перед великим поэтом. К важным деталям, раскрытым исследовательницей, относится установление факта и анализ характера свидания Пушкина и Николая I 23 ноября 1836 г. в Аничковом дворце. Как убедительно полагает исследовательница, после разговора с поэтом Николай был достаточно осведомлен, чтобы решительным вмешательством предотвратить роковое течение событий. Он не сделал этого. Строго и точно звучат слова: Поведение Николая I в деле Пушкина не было, конечно, ни единственной, ни тем более определяющей причиной январской трагедии. В отношении царя к Пушкину лишь с наибольшей очевидностью выявляются приметы той общественной атмосферы, которая привела к гибели поэта.
Никакого «адского» злодейства царь не совершил; наивно приписывать ему некие тайные козни и заранее разработанные планы, направленные на то, чтобы погубить Пушкина. Николай I не давал себе труда быть интриганом, он был слишком самодержцем, чтобы испытывать в этом потребность. Царь не вел тайных разговоров с Дантесом и не приказывал ему жениться, чтобы «столкнуть» поэта и кавалергарда. Бенкендорф не посылал жандармов в другую сторону (это явно недостоверная легенда)
Свершилось злодеяние банальное, привычное: было проявлено традиционное для российского самодержавия неуважение к таланту. Жизнью гения пренебрегли. (С. 185)
Без книги С. Л. Абрамович сейчас не обойдется ни один исследователь дуэли Пушкина.
Означает ли это, однако, что все вопросы, связанные с дуэльной трагедией, отныне решены и не потребуют новых разысканий? Очевидно, нет. Дело не только в том, что, как показал опыт последних десятилетий, нельзя исключить обнаружение новых документов, способных пролить свет на все еще темные обстоятельства преддуэльной истории. Дело в том, что нынешнее фрагментарное состояние корпуса документов и фактов в принципе исключает, в некоторых случаях, однозначное толкование событий. Это заставляет внимательно относиться к альтернативным истолкованиям. В ряде случаев нам известен документ или факт, но контекст его приходится реконструировать гипотетически. Это заставляет быть внимательным к возможным, но пока не документированным истолкованиям. Надо помнить, что если в детективе преступление в конечном счете всегда оказывается раскрытым, то история чаще всего сталкивает нас с противоположным: историк часто с горечью вынужден констатировать, что преступники обладали возможностью так основательно уничтожить все улики, что восстановление юридически достоверной картины преступления делается невозможным.
В данном случае нельзя не обратить внимание на то, что в строго документальной истории преддуэльных перипетий совершенно оказывается в тени одно лицо — министр народного просвещения граф Сергей Семенович Уваров. История отношений этого человека с Пушкиным, путь, который превратил его в середине 1830-х гг. в своеобразного чемпиона по ненависти


382

к поэту, хорошо освещены1. Но Уваров был одним из наиболее ловких интриганов своего времени. Не случайно выражение «Уваров оставался в тени» сопровождает многие темные страницы его карьеры.
Зная злобный, не прощающий обид характер Уварова и его непримиримую ненависть по отношению к Пушкину после того, как тот пустил по рукам анонимную эпиграмму на Дондукова-Корсакова, «которая более касалась до министра», по словам А. Булгакова, публично изобличавшую Уварова в позорном пороке, после публикации «На выздоровление Лукулла» — публичной же оплеухи министру, после того, как это стихотворение было переведено на французский Жобаром, трудно предположить, чтобы Уваров ограничился цензурными преследованиями сочинений Пушкина. Слухи о причастности Уварова к анонимному пасквилю держались некоторые время в обществе, потом затихли. Были ли они действительно безосновательны, или Уваров и здесь «остался в тени», сказать невозможно, следы затеряны навсегда. Хотелось бы поделиться одним косвенным соображением.
Известно указание В. А. Соллогуба: «Перед отъездом я пошел проститься с д'Аршиаком, который показал мне несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший ему смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал» . Свидетельство это согласовывалось с представлением о том, что источник текста пасквиля следует искать в дипломатическом корпусе, среди лиц, связанных с Веной. Указание непосредственно вело к Геккерну старшему и казалось настолько очевидно-ясным, что не возбудило ни у кого желания проверки. Между тем для источника гнусного «диплома» совсем не обязательно обращаться к венскому обществу 1830-х гг. В 1867 г. в Париже вышло библиофильское издание — посмертная публикация труда Артюра Дино: «Общества шуточные, вакхические, литературные и песенные, их история и труды». Страницы 163—169 второго тома занимает описание различных обществ и орденов «рогатых мужей» и перечисляется обширная литература — листовки и брошюры сатирического содержания, посвященные этой теме. Здесь же читаем. «Шутники забавлялись тем, что изготовляли „Патенты рогоносцев" Их рассылали мужьям, которых ошибочно или с основанием считали жертвами Минотавра (выражение в стиле Бальзака), и они, без сомнения, не раз сеяли разлад в различные семейства Мы имеем в своем распоряжении один из таких документов, и мы воспроизводим его текст, которому в оригинале предпослана гравированная голова оленя» Далее следует текст, отличающийся от полученного Пушкиным лишь большей распространенностью и затейливостью. Очевидно, что ни диплом, полученный Пушкиным, ни те, которыми «забавлялось» венское общество, не были оригинальными явлениями — они примыкали к длительной традиции ана-

________________________
1 Вацуро В. Э., Гиллельсон М И. Сквозь «умственные плотины». Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972. С. 173—191; Пушкин А. С. Письма последних лет 1834—1837 Л., 1969. С. 477—478; Черейский Л А. Пушкин и его окружение. Л., 1975. С. 428—430.
2 А. С Пушкин в воспоминаниях современников Т 2. С 305.
3 Les society badmes, bachiques, litteraires et chantantes, leur histoires et leur travaux, ouvrages postume de М. Arthur Dinaux, revu et classe par М. Gustave Brunei. Paris, MDCCCLXVII. T. 2. P 166


383

логичных текстов, уходящих корнями в XVII в. и получивших особенное распространение во Франции начала XIX в. В период империи страсть к розыгрышам и мистификациям превратилась в настоящую эпидемию «Во многих ресторанах собирались бесчисленные общества песенные и вакхические Они родились из потребности смеяться и развлечь себя после таких тревог <революции>»1. В 1795 г. возникло специальное общество «Обеды мистификаторов» (членом его, между прочим, состоял маркиз де Сад) «В первые годы империи ни один обед не считался полным и приятным, если не присутствовал кто-либо из общества шутников и его жертва»2
Если мы поставим перед собой вопрос, нашла ли эта традиция какой-либо отклик в России начала XIX в , то первое же, что естественно придет на память, это «Арзамас» Атмосфера парижских салонов известна в «Арзамасе» из первых рук м-м Рекамье еще в 1825 г в разговорах с А И Тургеневым вспоминала Василия Львовича Пушкина, окунувшегося в 1803—1804 гг. с головой в парижскую жизнь3 Без учета этой традиции происхождение арзамасской атмосферы не до конца ясно. Оставляя в стороне сложный вопрос о природе и происхождении арзамасских ритуалов, нельзя не отметить явные следы знакомства их организаторов, среди которых Уваров занимал видное место, с французской традицией «Diners des Mystificateurs» («Обедов мистификаторов»). соединение шуточных ритуалов и мистификаций с ужином, обязательно украшенным жареным гусем (жареный гусь сделался и эмблемой «Арзамаса»), было чуждо традиции русских литературных объединений Между тем арзамасские протоколы, многократно обыгрывая «гастрономические» темы, начисто лишены «вакхического» элемента Включение в арзамасский ритуал пародии на обряд принятия членов во Французскую академию (чтение похвального слова умершему предшественнику) и именование арзамасцев «бессмертными» (титул членов Французской академии) прямо ведут к парижским шуточным обществам.
Есть все основания считать, что и обширная литература о мнимых обществах рогачей и орденах обманутых мужей, восходившая к тем же источникам, была известна в кругах карамзинистов Так, например, «Супружняя молитва» И. И. Дмитриева (1803) — вольный перевод одного из текстов этой традиции. Превратить старую шутку из арзамасского арсенала в отравленную стрелу — замысел совершенно в духе Уварова Однако все это предположения, которые пока лишены всяких документальных подтверждений
Но кроме альтернативы: Уваров или Геккерн возможна еще — Уваров и Геккерн; вполне возможно полагать, что они соединяли свои усилия. Их объединяла не только общая ненависть к Пушкину. Они были оба, связаны с тем, что П. Е. Щеголев назвал «общественной группировкой по „астическому" признаку»4 («астами» называли в светском кругу пушкинской эпохи сторонников однополой любви).
Геккерны создали сентиментальный миф о «великой и возвышенной страсти» Дантеса к Наталье Николаевне. Миф этот, о котором Пушкин с желчным сарказмом писал в письме Геккерну - старшему — он-то знал цену этой выдумке, — был подхвачен не только светскими салонами, но и исследовательской традицией. Л. Гроссман в романе «Записки д1Аршиака. Петербургская хроника 1836 года» не задумался сделать Дантеса не только рыцарем европейского легитимизма, но и рыцарем «великой и возвышенной страсти».

________________________
1 D'Almeras M La vie Parisienne sous le Consulat et 1'Empire Paris 1853. P 134
2 Ibid P 163.
3 Тургенев А И Хроника русского Дневники 1825—1826 гг, M, Л, 1964 С 363
4 Щеголев П Е Дуэль и смерть Пушкина М, 1936 С 269


384

французский писатель Анри Труайя (Л. Тарасов) опубликовал письмо Дантеса Геккерну от 20 января 1836 г., содержащее откровенное признание в пламенной любви к «самой прелестной женщине Петербурга». Это письмо, написанное стилем бульварных романов («Я безумно влюблен! Да, безумно», «она также любит меня», «муж бешено ревнив», «сердце так полно, что мне необходимо излиться»), содержащее одновременно странную просьбу, чтобы Геккерн простил Дантесу его «новую страсть», было сочтено не только свидетельством пылкой влюбленности молодого кавалергарда, но и достаточным доказательством любви к нему Натальи Николаевны уже в начале 1836 г. Первой усомниться в «возвышенной страсти» осмелилась А. А. Ахматова. Указав, что «ни Жуковский, который писал Бенкендорфу о Дантесе: „С другой стороны был ветреный и злонамеренный разврат", ни Вяземский, который писал нечто подобное Мусиной-Пушкиной, ни, что еще важнее, сам Пушкин, который называл поведение Дантеса manede1, не верили в любовь Дантеса», А. А. Ахматова добавила в примечании: «Я ничуть не утверждаю, что Дантес никогда не был влюблен в Наталью Николаевну. Он был в нее влюблен с января 36 г. до осени <...> Но уже летом эта любовь производила на Трубецкого впечатление довольно неглубокой влюбленности <...> а под конец, вероятно, и возненавидел, потому что был с ней невероятно груб, и нет ни тени раскаяния в его поведении после дуэли»2.
С. Л. Абрамович присоединяется к мнению А. А. Ахматовой и решительно отвергает «легенду о двухлетнем постоянстве Дантеса». Однако и она считает, что «январское письмо говорит прежде всего о том, что Дантес в тот момент был охвачен подлинной страстью. Искренность его чувств не вызывает сомнений». Однако мы уже говорили, что имеющиеся в нашем распоряжении документы допускают ряд истолкований. Постараемся из осторожности не упустить ни одного и не побоимся проникнуть в логику «ветреного и злонамеренного разврата».
Природа связи, соединявшей Дантеса и Геккерна, не была тайной для современников. П. Е. Щеголев писал: «Вспомним признание кн. А. В Трубецкого о том, что в 30-х годах в высшем петербургском свете было развито бугрство и что Дантес был связан с Геккереном на этой почве»3. Осведомленный биограф Пушкина П. Анненков резюмировал мнение друзей поэта: «Геккерен был педераст, ревновал Дантеса». Связь Геккерна и Дантеса началась, по-видимому, еще в Германии, где пересеклись пути следовавшего в Россию знатного и богатого дипломата и молодого искателя приключений, который, как Хлестаков, застрял в гостинице без гроша и безо всякой надежды расплатиться по счетам. Геккерн привез его в Петербург, взял в свой дом и начал энергично хлопотать о карьере. Дантес, по выражению сына Вяземского, был «человек практический», хотя ловко разыгрывал роль ветреника и беспечного весельчака. Он понимал, видимо, всю непрочность своего положения в начале пребывания в Петербурге: простая ссора с Геккерном превратила

________________________
1 Уловка, интрига (франц)
2 Ахматова А. А. О Пушкине Л, 1977 С 114
3 Щеголев П Е Указ соч. С 269


385

бы его в нищего, не способного даже к продолжению службы в кавалергардском полку, требовавшей больших расходов.
Не кажется ли странным, что он, находясь на содержании старика Геккерна, считает нужным, прося прощения, одновременно изливаться ему в своих любовных страданиях? Предположение о том, что речь должна идти не о «возвышенной страсти» (светское волокитство, увлекающее своим разработанным ритуалом, конечно, имело место), а о сознательном возбуждении ревности, подогревании чувства старика, перед которым возникает призрак потери, не покажется безосновательным, если мы вспомним об эффекте, который возымели эти послания. Под их влиянием Геккерн задумал или (если замысел возник раньше) начал энергично осуществлять совершенно экстравагантное мероприятие, которое должно было навсегда закрепить Дантеса за ним, хотя и имело, бесспорно, несколько скандальный характер. С февраля по май голландский посланник был поглощен хлопотами по усыновлению беглого французского роялиста. Геккерн вступил в переписку с отцом Дантеса. За приторной вежливостью писем отца Дантеса, выражавшего радость по поводу того, что «этот ребенок» (Дантесу шел двадцать пятый год!) внушил привязанность его корреспонденту (странность этой «привязанности» не вызвала вопросов отца), стоял деловой торг: отец Дантеса сообщал, что не может содержать сына, и отступался «от всех отцовских прав» в обмен на содержание, которое будет давать его сыну голландский дипломат. Само собой подразумевалось, что Дантес становится наследником и титула, и состояния бездетного барона Геккерна. Судьба Дантеса резко переменилась: из бездомного эмигранта, зачисление которого в гвардию вызвало ропот однополчан, он превратился в титулованную особу, богатого наследника и выгодного жениха. Именно последнего Геккерн, видимо, боялся больше всего.
Однако новое положение порождало и трудности: положение новоиспеченных приемного отца и сына было не просто двусмысленным, но скандальным, а в Зимнем дворце снисходительно относились к разврату, но не прощали скандалов. Нравы петербургского света отличались чопорностью. Пришлось пустить слухи о том, что Дантес не то незаконный сын Геккерна, не то даже побочный отпрыск самого голландского короля. Однако этому, видимо, плохо верили. В таких условиях шумный роман со светской дамой (чем скандальнее, тем лучше!) был нужен Дантесу как опровержение порочащих его слухов. Не случайно позже, когда Дантес сделал предложение Екатерине Гончаровой, одна из дам уговаривала его доказать, что он сумеет «быть хорошим мужем и что ходящие слухи неосновательны»1. Отпор задел самолюбие Дантеса, а старик Геккерн, предпочитавший кратковременный светский роман женитьбе своего любимца, даже выступил в неблаговидной роли, которую Пушкин справедливо охарактеризовал как сводничество.
Так было до ноябрьского вызова Пушкина, который смешал Геккернам все планы, поставив и старого дипломата, и юного кавалергарда на край гибели. Тут уже было не до любовных игр: на карту была поставлена карьера. Дантес
______________________
1 Листки из дневника М. К. Мердер // Русская старина. 1900.. № 8. С. 384.