172

С цветами в волосах, в весенних туалетах,

Повиснув на руках любовников своих,

Блестя каменьями колечек дорогих,

Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» —

И пестрым зонтиком с отделкою нз кружев,

Прелестны н свежи, с улыбкой палачей,

В злорадной ярости терзают рану ей.

О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица!

Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!

АДА

За баррикадами, на улице пустой,

Омытой кровью жертв, и грешной и святой,

Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.

«Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» —

«Что ж! — капитан решил. — Конец для всех —

расстрел.

Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел На вспышки выстрелов, на смерть борцов н братьев. Внезапно он сказал, отваги не утратив: «Позвольте матери часы мне отнести!» — «Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как

нн верти,

Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана».

И возвратиться он поклялся капитану.

«Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» —

Расхохотался взвод над бегством паренька.

С хрипеньем гибнущих смешался смех победный,

Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный

Предстал им, гордости суровой не тая,

Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»

И устыдилась смерть, н был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной, Смешал добро со злом, с героем подлеца, — Что двинуло тебя сражаться до конца? Невинная душа была душой прекрасной. Два шага сделал ты над бездною ужасной: Шаг к матери один н на расстрел — второй. Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой. К ответственности звать тебя никто не вправе. Но утренним лучам, ребяческой забаве,

174

Всей жизни будущей, свободе и весне —

Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.

И слава вечная тебя поцеловала.

В античной Греции поклонники, бывало,

На меди резали героев имена,

И прославляли их земные племена.

Парижский сорванец, и ты на той породы!