В ячейки мерзкие не всех бойцов вместишь;

И женщин повели пешком через Париж;

Шли кучкой тесною в кольце тюремной стражи.

Вели хоть не воров и не убийц, но та же

Из полицейских уст хлестала брань по ним.

Порой прохожие, смущенные таким

Нечастым зрелищем, — что женщин гонят стадом, —

Приблизясь, пристальным их обводили взглядом;

Кривой усмешкой страж давал зевакам знак,

И расходились те, ворча: «Ах, девки! Так».

Полина ж узницам шептала: «Тверже, сестры!»

И хриплый океан, от волн и пены пестрый,

120

Умчал их. Труден был и долог переход;

Был черен горизонт, и ветер — точно лед;

Ни друга возле них, ни голоса в ответ им.

Они дрожали. Дождь пришлось им, неодетым,

Терпеть на палубе, не спать, встречая шквал.

«Бодрей, бодрей!» — призыв Полины им звучал;

И плакали порой, глядя на них, матросы.

Вот берег Африки. Ужасные утесы,

Песок, пустыня, зной, и небо точно медь;

Там ни ключам не бить, ни листьям не шуметь.

Да, берег Африки, что страшен самым смелым,

Земля, где чувствуешь себя осиротелым,

Забытым родиной вдали от глаз ее.

Полина, затаив отчаянье свое,

Твердила плачущим: «Приехали! Бодрее!»

И плакала потом — одна, с тоской своею.

Где трое маленьких? О, мука свыше сил!..

Несчастной матери тюремщик предложил

Однажды — в крепости с подземным казематом:

«На волю хочется, домой, к своим ребятам?

Просите милости у принца». Но, тверда,

Страдалица ему сказала: «Никогда!

Я мертвой к ним вернусь». И, мстя душевной силе,

Всю злобу палачи на женщину излили!..

О, тюрьмы Африки! Нам вскрыл их Рибейроль*:

Ад, для которого и слов не сыщет боль! И женщину и мать, бессильную, больную, Швырнули в этот ад, в пещеру гробовую! Кровать походная, зной, холод, сухари, Днем солнце, ночью зуд: москиты до зари, Замки, сверхсильный труд, обиды, оскорбленья — Ничем не смять ее! Твердит она: «Терпенье! Сократ ведь и Христос — терпели» *. Ей пришлось По той скупой земле мотаться вдоль и вкось;