Был череп мальчика расколот пополам,

И бабка старая, вздохнув, сказала нам:

«Как бледен он, увы! Приблизьте лампу. Боже!

Волосики в крови и так присохли к коже!»

Ребенка мертвого она у нас взяла.

Сгущалась за окном зловещей ночи мгла.

Гремели выстрелы. Там снова убивали.

«Поможем саван сшить», — товарищи сказали,

И в дедовском шкафу мы взяли простыню.

Старуха поднесла меж тем дитя к огню,

Как будто бы согреть холодный труп желая.

Но то, что тронула десница ледяная,

Не в силах отогреть людские камельки.

Старуха бережно сняла с него чулки

И, иожки мальчика в свои схвативши руки,

Вдруг закричала нам: «За что такие муки?

О люди добрые! Ему семь лет всего!

Ои школу посещал. Хвалили все его.

Понадобилось мие на днях писать прошенье,

И мальчик мие помог. Кто дал им разрешенье

Расстреливать детей? Помилуй, боже, иас!

Иль палачи они? Я спрашиваю вас!

115

Ои утром здесь играл у моего окошка.

За что же убивать его, такую крошку?

Он нашу улицу как раз перебегал,

Оии, прицелившись, убили наповал.

Он мал, а я стара, в гробу одной ногою.

Пусть этот Бонапарт покончил бы со мною;

Но на моих глазах убить ребенка вдруг!..»

Внезапно у нее перехватило дух.

Мы тоже плакали, на слезы глядя эти.

А бабка молвила: «Зачем мне жить на свете?

Он после дочери был у меня один.

Так объясните мне, мой добрый господин:

За что же он убит, мой маленький внучонок?

«Ура, республика!» — он не кричал, ребенок!»

И, головы склони, молчали мы в ответ

Пред этой горестью, где утешенья нет.

Так, матушка, у нас в политике ведется. Ведь этот Бонапарт — он вправду так зовется — Деньгами небогат, но принц, и потому Жить хочет во дворце, и золото ему Потребно на пиры, на карты, на забавы. Хотел бы он прослыть спасителем державы, Хранящим честь семьи, и церковь, и закон. Средь розовых куртин в Сен-Клу* желает он Префектов с мэрами вкушать хвалы пустые, — И вот поэтому праматери седые Рукой трясущейся и сморщенной, как трут, Внучатам маленьким могильный саван шьют.