Испугай, побледнев, поднять ие смея веки.

Ты ускорял, дрожа, свои судорожный шаг,

О Дюрер, пестун мой, о живописец-маг!

По всем твоим холстам, которым мир дивится,

Нельая не угадать, что взором духовидца

Ты ясно различал укрывшихся в теин

И фавнов лапчатых, н лешего огни,

И Пана, меж цветов засевшего в засаду,

И с пригоршней листвы бегущую дриаду.

Ты в лесе ввдел мир, нечистый испокон:

Двусмысленную жизнь, где все — то явь, то сон.

Там — сосны льнут к земле, здесь — на огромном вязе

Все ветви скрючились в замысловатой вязи,

И в чаще, движимой, как водоросль на дне.

Ничто ие умерло и не живет вполне.

Кресс тянется к воде, а ясени на кручах

Под страшным хворостом, в терновника* ползучих

Сгибают черных стоп узластые персты;

Лебяжьешеие глядят в ручей цветы,

И, пробужденное шагами пешехода.

Встает чудовище и, пальцами урода

Сжимая дерева широкие узлы.

Сверкает чешуей и мечет взор из мглы.

О прозябание! О дух! О персть! О сила!

Не все ль равно — кора иль кожа вас покрыла?

Учитель, сколько раз я ин бродил в лесах, Мне в сердце проникал тебе знакомый страх.

85

Чуть дунет ветр, и я увижу, как повисли На всех ветвях дерев их сбивчивые мысли. Творец, единственный свидетель тайных дел, Творец, который все живущее согрел Сокрытым пламенем, он знает: не случайно Я всюду чувствую биенье жизни тайной И слышу в сумраке н смех и голоса Чудовищных дубов, разросшихся в леса.

КОРОВА

В углу просторного двора, где в полдень летний

Дремал на солнечном пороге дед столетний

И рдели гребешки неугомонных кур,

Где стражи полночи из заспанных конур

Внимали пению предутреннего стража,

А тот искрился весь, округу будоража,

Там у побеленной стены, у дверн в хлев,

Корова скотницу ждала, отяжелев

От молока, и взор светился умиленьем —

Точь-в-точь олениха над выводком оленьим:

Большая, рыжая, она была добра,

Под животом ее шальная детвора,

Чумазая гурьба мальчишек белозубых

Тянулась к вымени; порой от пальцев грубых

Страдали нежные, обильные сосцы,